Я сижу за столом и плачу. Молча глотаю горькие слезы, шмыгаю носом и разговариваю сама с собой. Хотя нет. Не с собой. С человеком, который был для меня всем и которого я больше никогда не увижу.
Хочется выть. Громко, протяжно, в голос. Хочется прокусить до крови губы, сжать в кулаки пальцы, свернуться в комочек и шмыгать носом, чувствуя, как слезы катятся по щекам и мочат виски.
Хочется бежать без остановки, бежать, пытаясь убежать от своей боли и своих чувств.
Просто хочется уткнуться носом в худощавое плечо, вдохнуть родной запах дешовых сигарет и услышать родной голос.
Просто хочется сделать то, что я больше не смогу сделать никогда.

Знаете, есть много разных слов, отображающих эпитет "плохо" - хреново, хуево, плохо, гадко, мерзко, тошно и тд и тп.

И ни один из них я не погу подобрать к тому, что я чувствую сейчас. Можно только приблизительно - "душераздирающе больно"

@темы: На злобу дня

---

бело-белые тучки вебо прозрачно-бордовом кружке неба очерченным белой кружкой

@темы: Тонкие грани

---

Спать. Все. Спать. А самое обидное то, что когда лежишь - придумывается хорошо. Мысли просто стройным рядом бегают. А когда садишься записать - облом, Машенька!!

@темы: На злобу дня

---

Ну вот. От радости за перевод подскочила температура. Еле до дома дошла. А завтра еще и в универ ехать...

@темы: На злобу дня

---

из прочитанного

О.Генри.

Дороги, которые мы выбираем

В двадцати милях к западу от Таксона "Вечерний экспресс" остановился у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого знаменитого экспресса захватил и еще кое-что, не столь для него ролезное.
В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол, "Акула" Додсон и индеец-метис из племени криков, по прозвищу Джон Большая Собака, влезли на паровоз и показали машинисту три круглых отверстия своих карманных артиллерийских орудий. Это произвело на машиниста такое сильное впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки вверх, как это делают при восклицании: "Да что вы! Быть не может!" По короткой команде Акулы Додсона, который был начальником атакующего отряда, машинист сошел на рельсы и отцепил паровоз и тендер. После этого Джон Большая Собака, забравшись на кучу угля, шутки ради направил на машиниста и кочегара два револьвера и предложил им отвести паровоз на пятьдесят ярдов от состава и ожидать дальнейших распоряжений.
Акула Додсон и Боб Тидбол не стали пропускать сквозь грохот такую бедную золотом породу, как пасссажиры, а направились прямиком к богатым россыпям почтового вагона. Проводника они застали врасплох - он был в полной уверенности, что "Вечерний экспресс" не набирает ничего вреднее и опаснее чистой воды. Пока Боб Тидбол выбивал это пагубное заблуждение из его головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон, не теряя времени, закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона.
Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой прибыли золотом и кредитками. Пассажиры то там, то здесь высовывались из окон поглядеть, где это гремит гром. Старший кондуктор дернул за веревку от звонка, но она, безжизненно повиснув, не оказала никакого сопротивления. Акула Додсон и Боб Тидбол, побросав добычу в крепкий брезентовый мешок, спрыгнули наземь и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к паровозу.
Машинист, угрюмо, но благоразумно повинуясь их команде, погнал паровоз прочь от неподвижного состава. Но еще до этого проводник почтового вагона, очнувшись от гипноза, выскочил на насыпь с винчестером в руках и принял активное участие в игре. Джон Большая Собака, сидевший на тендере с углем, сделал неверный ход, подставив себя под выстрел, и проводник прихлопнул его козырным тузом. Рыцарь большой дороги скатился наземь с пулей между лопаток, и таким образом доля добычи каждого из его партнеров увеличилась на одну шестую.
В двух милях от водокачки машинисту было приказано остановиться. Бандиты вызывающе помахали ему на прощанье ручкой и, скатившись вниз по крутому откосу, исчезли в густых зарослях, окаймлявших путь. Через пять минут, с треском проломившись сквозь кусты чаппараля, они очутились на поляне, где к нижним ветвям деревьев были привязаны три лошади. Одна из них дожидалась Джона Большой Собака, которому уже не суждено было ездить на ней ни днем, ни ночью. Сняв с этой лошади седло и уздечку, бандиты отпустили ее на волю. На остальных двух они сели сами, взвалив мешок на луку седла, и поскакали быстро, но озираясь по сторонам, сначала через лес, затем по дикому, пустынному ущелью. Здесь лошадь Боба Тидбола поскользнулась на мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Бандиты тут же пристрелили ее и уселись держать совет. Проделав такой длинный и извилистый путь, они пока были в безопасности - время еще терпело. Много миль и часов отделяло из от самой быстрой погони. Лошадь Акулы Додсона, волоча уздечку по земле и поводя боками, благодарно щипала траву на берегу ручья. Боб Тидбол развязал мешок и, смеясь, как ребенок, выгреб из него аккуратно заклеенные пачки новеньких кредиток и единственный мешочек с золотом.
- Послушай-ка, старый разбойник, - весело обратился он к Додсону, - а ведь ты оказался прав, дело-то выгорело. Ну и голова у тебя, прямо министр финансов. Кому угодно в Аризоне можешь дать сто очков вперед.
- Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться здесь нельзя. Они еще до рассвета пустятся за нами в погоню.
- Ну, твой Боливар выдержит пока что и двоих, - ответил жизнерадостный Боб. - Заберем первую же лошадь, какая нам подвернется. Черт возьми, хорош улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому, что на бумажках напечатано, - по пятнадцати тысяч на брата.
- Я думал будет больше, - сказал Акула Додсон, слегка подталкивая пачки с деньгами носком сапога. И он окинул задумчивым взглядом мокрые бока своего заморенного коня.
- Старик Боливар почти выдохся, - сказал он с расстановкой. - Жалко, что твоя гнедая сломала ногу.
- Еще бы не жалко, - простодушно ответил Боб, - да ведь с этим ничего не поделаешь. Боливар у тебя двужильный - он нас довезет, куда надо, а там мы сменим лошадей. А ведь, прах побери, смешно, что ты с Востока, чужак здесь, а мы на Западе, у себя дома, и все-таки в подметки тебе не годимся. Из какого ты штата?
- Из штата Нью-Йорк, - ответил Акула Додсон, садясь на валун и пожевывая веточку. - Я родился на ферме в округе Олстер. Семнадцати лет я убежал из дому. И на Запад-то я попал случайно. Шел я по дороге с узелком в руках, хотел попасть в Нью-Йорк. Думал, попаду туда и начну деньги загребать. Мне всегда казалось, что я для этого и родился. Дошел я до перекрестка и не знаю, куда мне идти. С полчаса я раздумывал, как мне быть, потом повернул налево. К вечеру я нагнал циркачей-ковбоев и с ними двинулся на Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если бы я выбрал другую дорогу.
- По-моему, было бы то жк самое, - философски ответил Боб Тидбол. - Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу.
Акула Додсон встал и прислонился к дереву.
- Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу, Боб, - повторил он с чувством.
- И мне тоже, - согласился Боб, - хорошая была лошадка. Ну, да Боливар нас вывезет. Пожалуй, нам пора и двигаться, Акула. Сейчас я все это уложу обратно, и в путь; рыба ищет где глубже, а человек где лучше.
Боб Тидбол уложил добычу в мешок и крепко завязал его веревкой. Подняв глаза, он увидел дуло сорокапятикалиберного кольта, из которого целился в него бестрепетной рукой Акула Додсон.
- Брось ты эти шуточки, - ухмыляясь, сказал Боб. - Пора двигаться.
- Сиди, как сидишь! - сказал Акула. - Ты отсюда не двинешься Боб. Мне очень неприятно это говорить, но место есть только для одного. Боливар выдохся, и двоих ему не снести.
- Мы с тобой были товарищами целых три года, Акула Додсон, - спокойно ответил Боб. - Не один раз мы вместе с тобой рисковали жизнью. Я всегда был с тобою честен, думал, что ты человек. Слышал я о тебе кое-что неладное, будто бы ты убил двоих ни за что ни про что, да не поверил. Если ты пошутил, Акула, убери кольт и бежим скорее. А если хочешь стрелять - стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!
Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.
- Ты не поверишь, Боб, - вздохнул он, - как мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу.
И его лицо мгновенно изменилось - теперь оно выражало холодную жестокость и неумолимую алчность. Душа этого человека проглянула на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного дома.
В самом деле, Бобу не суждено было двинуться с места. Раздался выстрел вероломного друга, и негодующим эхим ответили ем у каменные стены ущелья. А невольный сообщник злодея - Боливар - быстро унес прочь последнего из шайки, ограбившей "Вечерний экспресс", - коню не пришлось нести двойной груз.
Но когда Акула Додсон скакал по лесу, деревья перед ним словно застлало туманом, револьвер в правой руке стал изогнутой ручкой дубового кресла, обивка седла была какая-то странная, и, открыв глаза, он увидел, что ноги его упираются не в стремена, а в письменный стол мореного дуба.

Так вот я и говорю, что Додсон, глава маклерской конторы Додсон и Деккер, Уолл-стрит, открыл глаза. Рядом с креслом стоял доверенный клерк Пибоди, не решаясь заговорить. Под окном глухо грохотали колеса, усыпительно жужжал электрический вентилятор.
- Кхм! Пибоди, - моргая, сказал Додсон. - Я, кажется, уснул. Видел любопытнейший сон. В чем дело, Пибоди?
- Мистер Уильямс от "Треси и Уильямс" ждет вас, сэр. Он пришел рассчитаться за Икс, Игрек, Зет. Он попался с ними, сэр, если припомните.
- Да, помню. А какая на них расценка сегодня?
- Один восемьдесят пять, сэр,
- Ну вот и рассчитайтесь с ним по этой цене.
- Простите, сэр, - сказал Пибоди, волнуясь, - я говорил с Уильямсом. Он ваш старый друг, мистер Додсон, а ведь вы скупили все Икс, Игрек, Зет. Мне кажется, вы могли бы, то есть... Может быть, вы не помните, что он продал их вам по девяносто восемь. Если он будет рассчитываться по теперешней цене, он должен будет лишиться всего капитала и продать свой дом.
Лицо Додсона мгновенно изменилось - теперь оно выражало холодную жестокость и неумолимую алчность. Душа этого человека проглянула на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного дома.
- Пусть платит один восемдесят пять, - сказал Додсон. - Боливару не снести двоих.

@темы: рассказы

---

Из прочитанного

О.Генри

Последний лист

* * *

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси – уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за нагу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
– У нее один шанс… ну, скажем, против десяти, – сказал он, стряхивая ртуть в термометре. – И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
– Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
– Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
– Мужчины? – переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. – Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного нет.
– Ну, тогда она просто ослабла, – решил доктор. – Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала – считала в обратном порядке.
– Двенадцать, – произнесла она, и немного погодя: – одиннадцать, – а потом: – «десять» и «девять», а потом: – «восемь» и «семь» – почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
– Что там такое, милая? – спросила Сью.
– Шесть, – едва слышно ответила Джонси. – Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
– Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
– Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
– Первый раз слышу такую глупость! – с великолепным презрением отпарировала Сью. – Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
– Вина тебе покупать больше не надо, – отвечала Джонси, пристально глядя в окно. – Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
– Джонси, милая, – сказала Сью, наклоняясь над ней, – обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
– Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? – холодно спросила Джонси.
– Мне бы хотелось посидеть с тобой, – сказала Сью. – А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
– Скажи мне, когда кончишь, – закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, – потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, – лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
– Постарайся уснуть, – сказала Сью. – Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
– Что! – кричал он. – Возможна ли такая глупость – умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
– Она очень больна и слаба, – сказала Сью, – и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, – если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик… противный старый болтунишка.
– Вот настоящая женщина! – закричал Берман. – Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
– Подними ее, я хочу посмотреть, – шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща – последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
– Это последний, – сказала Джонси. – Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
– Да бог с тобой! – сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке.
– Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
– Я была скверной девчонкой, Сьюди, – сказала Джонси. – Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
– Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
– Шансы равные, – сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. – При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
– Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход – и больше ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой – вместе с подушкой.
– Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, – начала она. – Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана – он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

@темы: рассказы

---

обосрите мне по полной

первая глава

Давным-давно среди множества Миров, Измерений и их Отражений, а также различных их Вариантов и Вероятностей, в одном ничем не выдающемся отсталом мирке жила-была я.
Я ни чем не могла похвастаться: ни скудным умишкой, ни не менее скудной наружностью. Небольшого роста и, надо прямо сказать, больно толстая. Единственное, что мне в себе нравилось - это волосы. Не светлые, не темные, а как будто в них вселился огонек, они переливались необыкновенной рыжиной. Бывало, искупаюсь в лесном озере, сяду на солнышке, перекину волосы через плечо и любуюсь. Вот мелькнула огненно-рыжая прядь, а рядом с ней - иссиня-черная, но стоит приглядеться, и видится уже не рыжая, не черная, а золотисто-русая.
Правда, мало кто присматривался к моим волосам, разглядывая вместо них пухлое пузико или бледное лицо, мягко говоря, не блещущее красотой. Да и прятала я их. Рыжие же. Ведьмины. Кто поверит, что не так это? Мама и сестры называли меня только «беда ходячая», впрочем, еще можно добавить «ошибка матушки-природы» и «неуклюжая дура». Ласково, ага. Про отца и братьев лучше не вспоминать - уши в трубочку свернутся.
В общем, меня не шибко жалели. Честно, я не так уж сильно сержусь на свою родню. Их тоже можно понять и даже простить. Представьте себе, что у вас высокие и сильные сыновья, опора и подмога, красивые и умные помощницы-дочки, которые никогда не посрамят вас. И среди них затесалась та самая «ходячая беда», у которой все валится из рук и которую замуж никто не возьмет. И в кого уродился этот бесполезный лишний рот?
Да и кого лучше отдать: единственную корову, которая кормит всю семью, или ту самую дочь? Конечно, дочь. А чего вообще жалеть и кому отдавать, спросите вы? Дракону. В жертву. Есть один, живет в горах около долины, где расположилась наша деревенька.
Дракон, в общем-то, дружелюбный. Жертву он требовал только раз - два в год, и то козу или корову. В остальное время дракоша промышлял по горам и долинам. Да, не мое это дело. Мое дело - покорно висеть на столбе перед пещерой, куда меня привязали, дабы не сильно сопротивлялась, пока дракон меня есть будет. Заживо! Брр!
Висеть на столбе скучно, а долго висеть - еще скучней. Я немного постенала о своей молодой и загубленной жизни, прокляла всю свою любимою родню вплоть до седьмого колена самыми изощренными способами, злорадно поухмылялась от мысли о причиненных страданиях этой самой ненаглядной родне и решила, что что-то тут не так. Что именно? Явсе еще была жива. Прошло уже довольно много времени, а дракон так и не появился. Еще через какое-то время я начала злиться. Это уже неуважение к жертве, знаете ли! Висение на столбе под солнцем да в жаркий полдень не прибавляет ни справного настроения ни хорошего вида, а уж если они и раньше были совсем никудышними…
Наконец я потеряла остатки терпения:
- Дракон! Я теряю терпение! Я уже потная, что моя мамка после дойки! Ты меня есть собираешься?
Я так старалась, надрывая глотку, а дракоша даже не вылез! Наконец до меня дошло, что если все равно умирать, то лучше умереть сразу, а не тухнуть перед этим под злым солнцем. Просто убежать мне, почему-то, в голову не пришло. Ну, если уж я что-то вдолбила в свою дурную голову, то поможет только лопата сзади. Я начала неистово выворачивать руки, пытаясь ослабить путы. Слава духам гор, что узлы мои братишки вязать совсем не умеют.
И вот я вступила в святая святых - драконью пещеру, потирая болевшие от долгого выворачивания и веревок запястья. Пещера, надо сказать, меня совершенно разочаровала, оказавшись намного меньше, чем я ожидала, хотя жуть какая узкая, темная и закрученная.
Мрачно бурча себе что-то под нос, я повернула за очередной угол и застыла в изумлении.
Потрясающе. Невероятно. Красиво. Смешно.
На куче золотых и серебряных монет, блюд, ржавых мечей и подранных кольчуг лежал дракон. И, вроде бы, что тут такого? Только самого дракона я представляла себе совсем по-другому. Дракоша расслабленно возлежал на спине, задрав кверху все четыре лапы, знаете, так изредка лежат собаки, иногда, видно, когда снилось что-то интересное, он неразборчиво рычал и дергал задней лапой.
Угу. И что теперь?
Смеяться? – некрасиво. Убегать? – А чего тогда сюда топала, набивала шишки на лбу? Я взглянула на дракошу еще раз и громко откашлялась. Нет, дракон не подскочил - он попытался взвиться в воздух, ударился о низкий потолок, грозно расставил свои лапы пошире, хищно изогнул крылья и оскалился. Его ждало разочарование. Вместо сильного, смелого и чего там еще полагается, противника перед ним стояла только я. Невеликая, и несильная, и несмелая я. Собственной персоной. Ну, что тут скажешь. Мне ничего не оставалось, кроме как мрачно помахать ему ручкой.
- Эээ… здрасьте. – Видите, у меня даже язык не отнялся.
Дракоша посмотрел на меня большими, совсем как две плошки у нас в хате, глазами, поперхнулся дымом и удивленно почесал подбородок хвостом.
- Дитя мое, я, конечно, понимаю, что твоя доблесть и смелость доказана во многих сражениях, но тебе не кажется, что хотя бы меч и кольчугу надо было взять, не говоря уже о полном комплекте доспехов и отравленного оружия? А также благородных воплей вроде… ммм… « Умри дракон, я знаю, что это ты убил моего незабвенного друга, и только кровью карается сие тяжкое преступление!»
- Вы в своем уме, дяденька Дракон? – Это, боюсь, единственное, что пришло мне в голову после чуши, которую нес тот, кто должен был меня изжарить в собственном соку и с радостью схрумкать в укромном местечке.
У дракона тоже возникло ощущение, что кто-то из нас спятил.
- Дитя мое, ты зачем сюда явилась? – мягким голосом поинтересовался дракон (ага, таким голосом говорят с деревенскими дурашками).
- Вообще-то, убиваться.
- ??? – у дракона даже не было слов.
- Я жертва, пришла узнать, долго ли мне еще ждать привязанной к столбу, прежде чем вы меня съедите. – Надо же, как красиво сказала, вот уж от себя не ожидала. Дракоша, видно, тоже не ожидал. Прокашлявшись, он взревел так, что пещера сотряслась от его грозного рыка:
- Жертва? Человек?! Да они с ума сошли!! Люди!!!
Ну, что мне оставалось. Пока я искала, куда бы спрятаться, дракон успокоился и повернулся ко мне:
- Подожди здесь, я слетаю в эту деревню и намылю им мозги как следует, а потом разберемся с тобой.
Дракон прошествовал к выходу. Уже взлетая, он крикнул:
- И смотри, не воруй ничего, а то найду, где бы ни была и…
Что «и…» он предоставил додумывать самой. И ладно! Убегать я все равно не собиралась, так что, похихикав немного над незадачливым старостой, которому придется расхлебывать эту кашу, я нашла себе более интересное занятие, а именно – стала рассматривать сокровища.
Прилетевший через полчаса дракон с изумлением взирал на то, как я с совершенно дикими криками скакала по груде золота, обрядившись в старую ржавую кольчугу и размахивая древнющим мечом.
Минут через пять я заметила дракона и с воплем, достойным безумного алхимика, открывшего философский камень, подскочила к дракоше и уколола его в нос.
- Умри, дракон, принесший столько бед моей деревне! – На этом силы мои закончились, и я рухнула вниз под тяжестью навешанного на меня железа. И, отдышавшись, спросила уже нормальным голосом. - И как поговорили?
Мгновение дракон оглядывал меня пронизывающим взором, но потом как ни в чем ни бывало попросил не баловаться холодным оружием - «раритет как-никак», - и в красках описал свой полет в деревушку, заикающегося от страха старейшину и дородную тетку, которая начала возмущенно браниться.
- Наверно это была мамка… - задумчиво сказала я, почесав репу.
Дракоша растерялся на мгновение, сдержанно хихикнул и столь же несдержанно захохотал, к чему я радостно присоединилась.
-Ладно, посмеялись, и хватит. – Дракоша так резко оборвал свой смех, что что-то екнуло у меня в груди и я испуганно вжала голову в плечи. – Что же мне с тобой делать.
– Есть вы меня не хотите? – Уточнила я.
-Нет, есть я тебя не собираюсь. – Дракоша даже скорчил рожу, надо сказать, у него она вышла очень жуткой. – Какой кошмар! Человеческое мясо совершенно неудобоваримо. Костлявое, жесткое, пахнущее тухлыми отбросами и, что самое обидное, его так мало! То ли дело упитанный горный козлик, сочный, нежный… ммм… Так… отвлекся… ты лучше расскажи мне, дитя, как тебя угораздило очутиться в моей скромной обители?
Некоторое время я молчала, пытаясь, сосредоточится и выложить дракону все как можно суше и короче, но, когда начала говорить, меня прорвало. Рассказала о жалких попытках матери научить меня хоть чему-то; о подначках и дразнилках, кои сочиняли братья и сестры в мою честь, когда эти попытки закономерно кончались провалом; о многочисленных побегах в горы и позорном моем возвращении обратно, не говоря уже о наказаниях. О том, как меня презирали и унижали соседские ребята, как взрослые запрещали своим чадам общаться со мной, говоря, что я проклята. Странно, но я никогда раньше никому не говорила о своих обидах, ни маме, ни тем более отцу. А тут незнакомый человек, тьфу, дракон, и все готова ему выложить.
- В общем, что тут говорить… Какое счастье может быть в такой жизни? Даже если бы я убежала, то умерла бы от холода в непроходимых горах. Зачем? Ради чего? Да и просто жалко, ведь если не я, то мои же сестры. – Я немного помолчала и добавила. – Не хочу обратно.
А чуть попозже, пытаясь скрасить горечь рассказа, покосилась на дракона:
– Я надеюсь, ваша злобная и кровожадная душенька довольна?
Дракоша хитро сощурился:
– Моей злобной и кровожадной душеньке для полного счастья не хватает твоего имени.
- Не скажу. - Только этого не хватало!
- Почему?! – поразился дракон.
Я посопела немного, но все же призналась:
- Я не люблю свое имя.
- Не жертвой же тебя называть, в конце концов!
- Можно и так.
- Не майся дурью.
Я молчу. Он тоже. Сидим, молчим, сквозь тишину слышно, как капает вода, трудолюбиво долбя неподатливый камень. Через какое-то время к каплям воды прибавляется звук скатившейся с горы золота монетки. Звяк, звяк, звяк – прозвенела она и затихла. Тишина…
-Евдокия, – со вздохом призналась я, поняв, что в молчанку мне дракона не переиграть. – Дуня. А теперь, может, скажете свое?
Дракон тихо рассмеялся:
-Я думаю, на человеческом это будет звучать как Пламенеющий Уголь.
Только сейчас я обратила внимание на цвет его шкуры и поняла, почему его так назвали. Смотрели когда-нибудь на костер? Долго? Не подкидывая дров? Знаете тогда, самый большой жар от костра идет, когда все поленья догорают до углей. И стоит подбросить хоть тоненькую веточку – снова потянутся кверху языки пламени. Шкура дракоши не имела одного цвета, она мягко переливалась красным, черным и бардовым. А еще, от него пыхало так, что даже я, сидящая в нескольких саженях от дракона, чувствовала его тепло. Красиво. Я люблю смотреть на красивые вещи. Когда долго разглядываешь красоту, как-то приближаешься к ней, к ее сути. Это многое значит для уродцев.
-Еще один вопрос, – Пламенеющий Уголь благоразумно не стал называть меня по имени. - Сколько тебе лет?
-Тринадцать.
Ну вот, бедного дракона чуть кондрашка не схватил.
-По виду тебе не дашь и десяти. – Пламенеющий Уголь улыбнулся, но, подумав, спрятал зубы. Видно, вспомнил, что для незнакомых людей (и не только) улыбка дракона похожа на жуткий оскал. Я улыбнулась в ответ.
- Что, все совсем плохо? Мало того, что уродка, да еще и мелкая?
-Ничего, это можно исправить, – оптимистично заверил дракоша и отошел куда-то в самый дальний угол пещеры.
Не успела я поинтересоваться, что он хотел этим сказать, как часть стены, та самая, к которой отполз Пламенеющий Уголь, с жутким скрежетом отползла в сторону, и за ней оказалась… мастерская? Как еще назвать огромную пещеру, в которой валяются какие-то статуи, молотки, кристаллы, драгоценные камни, в общем, сокровища? В отличие от небрежно сваленной кучи монет и ржавых мечей, на которой спал дракон, здесь были полюбовно разбросаны намного более ценные вещи. У меня даже мурашки отчего-то по коже полезли. И что самое интересное, здесь царил какой-то беспорядочный порядок: золотые монеты лежали в одной куче, серебряные - в другой, бронзовые - в третьей. Драгоценные камни тоже были разложены строго по кучкам: здесь алмазы, там рубины. А статуи вообще стояли рядом со стенами.
Пока я изумленно стояла на пороге сей сокровищницы, Пламенеющий Уголь, ловко обогнув все препятствия на своем пути, направился к нише, занавешенной потрясающей красоты гобеленом с вышитыми на ней драконами, и отдернул занавесь. Лучше бы он этого не делал.
У меня сердце дернулось к горлу и перекувыркнулось. Там были доспехи. Нет, доспехи - это слабо сказано. Там были все наряды, которые могли и не могли быть, которые хоть как-то отдаленно были связаны с военным делом: доспехи, латы, кольчуги, нагрудники, шлемы, венки, браслеты, наручники, поножи…
Дракоша, не думая, отодвинул большую часть нарядов, доверительно сообщив, что это «не на меня», и вытащил из укромного закутка с десяток различных кольчуг. Однако увидев мой донельзя оскорбленный вид и обиженный взор, Пламенеющий Уголь вытащил одну из тех, что отодвинул, и протянул мне. Теперь-то я поняла, почему эти наряды были не для меня, но, как и все в этой жизни, слишком поздно. Пришлось знакомиться со всеми прелестями лежания на каменном полу. Если кольчуга явно весила больше меня, сколько тогда будут весить доспехи?!
- О-о… Вы хотя бы знаете, что к такому надо подготавливать? И чем вам не нравится мой наряд?
- Ну, хотя бы тем, что ты боишься шагнуть лишний раз, чтобы не запутаться в нем. А потом, я хочу кое-что проверить. Держи, оденешь пока это. И еще… терпеть не могу, когда ко мне на «вы» обращаются. Сразу вспоминается тот старейшина, который чуть сам мне в рот не залез от ужаса.
Я представила нашего дородного, вечно красного, старейшину, побледневшего от ужаса, и, не удержавшись, хихикнула. Покорно взяла одежду, протянутую мне дракошей и скромно отбыла за ближайшую кучу, на этот раз железяк, чтобы переодеться. Нет, честно, у этого бессовестного дракоши просто талант высмеивать буквально все людские качества! Не успела я начать снимать сарафан, (который на самом деле принадлежал раньше одной из сестер) не успела я начать снимать сарафан, как этот зловредный ящер-переросток, по ошибке родившийся драконом, заверил меня, что в перечень его многочисленных пороков не входит развращение детенышей человечьего роду-племени.
Я промолчала. Просто представила, как дракон совращает женщину. А одежда действительно оказалась удобной: длинный кафтан с расширяющимися к низу рукавами и широкие светло-зеленые штаны из легкой, но прочной материи. Правда, как и ожидалось, она оказалась мне немного велика, но Пламенеющий Уголь решил этот вопрос весьма интересным способом: он просто отрезал «лишние» куски ткани на рукавах и штанах, а затем протянул мне кольчугу. Обреченно зажмурив глаза, я взяла кольчугу и снова чуть не упала… от удивления. Кольчуга была легкой. Очень легкой.
Следующие несколько часов я не буду описывать, скажу только что я не зря назвала этого… дракошу злобной и кровожадной душонкой! Это милое существо за несколько часов заставило меня перемерить кучу кольчуг (откуда у него вообще столько их взялось?). Причем если бы только перемерить! Он заставил меня в них прыгать, бегать, ползать и даже танцевать, - а этого я никогда не умела. И если бы все закончилось тем десятком кольчуг, которые он дал! За этим десятком последовал еще десяток и еще, где там столько места нашлось? Нет, кольчуги были прекрасны: легкие, красивые, ажурные, но все чем-то этому дракоше не приглянулись… Не тот вырез, не та длина, не такое плетение узлов, рукава на палец больше, чем надо. Наконец, он остановился на кольчужке с длиной чуть выше середины бедра, короткими рукавами и воротником, который при желании можно было поднимать и застегивать под подбородок, закрывая шею. Теперь я поняла, что искал мой мудрый мучитель. Тонкая, точно паутинка, и такая же легкая - что бы я ни делала, кольчуга почти не ощущалась.
Но радовалась я зря. После короткой передышки, во время которой Пламенеющий Уголь любовно развешивал свои кольчуги по местам, все пошло по второму кругу, только вместо кольчуги были мечи, а затем пришел черед луков, колчанов, ремней, даже сапог.
И вот настал момент истины. Дракон окинул меня своим ну очень придирчивым взором (опять ему что-то не понравилось). Он немного покопался в своем неиссякаемом кладезе вещей, вытащил обруч на голову и два наруча, одел на меня и с загадочным видом вытащил большое зеркало.
Это была не я. Из глубины зеркала на меня смотрела не несуразная девчонка в платье с чужого плеча, а маленькая воительница. Кольчужка, черный пояс, со строгим серебряным узором, к нему крепится разобранный лук; на спине ножны с одноручным обоюдоострым мечом, чуть расширяющимся к низу; колчан со стрелами, так же, как и ремень, черный с серебряным лиственным узором, в колчане несколько видов боевых стрел; на голове обруч, подбитый замшей; наручи, также подбитые замшей и замшевые же черные сапожки. Несмотря на огромное количество железа, висевшее на мне, я не чувствовала ни неудобств, ни тяжести, уж не знаю, что за легкий металл это был.
- Ну вот. Ты готова. – Дракон самодовольно прищурился и хвастливо добавил. - Правда, отдал тебе самое ценное снаряжение, но, если я не ошибся, то ты их достойна.
- Зачем? – Я даже помрачнела. – Я же вырасту из них через год.
- Дура. – Ну, кто же сомневался что я такая, хотя Пламенеющий Уголь сказал это совсем беззлобно, даже мысли не было обижаться. - На то оно и ценное, что напичкано всякой магией по самое не балуй. На меч, например, наложены чары самозаточки, стойкости к магии и еще чего-то, даже сам не знаю чего. Все снаряжение, если оно действительно твое, тоже вырастет, меняясь вместе с тобой.
Слова дракона заставили по-новому взглянуть на одежку. Значит если это действительно мое, то… Стой! То есть, действительно мое?
- То есть, «действительно мое»? – выразила я свои мысли вслух.
- Когда надо будет, узнаешь, пока рано. – И никакого прямого ответа! Но от меня так просто не отобьешься.
- А когда будет поздно? Когда рак на горе свиснет? К чему я готова? К торжественному съедению усталой девчонки, под соусом из меча и кольчуги, а стрелы тебе, чтобы зубы чистить? Зачем ты мне все это дал, если я даже меч не умею держать правильно? Что ты от меня хочешь?
Страх липкой волной прошелся по спине от собственной наглости и неизвестности. Но дракон от меня только отмахнулся, даже не заметив половину вопросов.
- К небольшому путешествию. Тебе придется завязать глаза. Ты не должна знать, куда мы полетим. – Почему он такой странный? Все драконы такие или только этот? Мне показалось, что он воспринял меня как игрушку, которой можно поиграться, эдакий огромный ребенок. Правда, у меня не было выбора. Или быть игрушкой Пламенеющего Угля, или мерзким отродьем у себя в деревне. Уж чем-чем, но мерзким отродьем мне быть надоело. Почему бы не попробовать быть игрушкой? Вдруг это окажется лучше? Оставалось подчиниться дракону, и будь что будет. Так что я покорно дала завязать себе глаза и посадить на что-то горячее и чешуйчатое, то есть, на его спину.
Сидеть оказалось неожиданно удобно: судя по всему, я очутилась между шипами гребня. На задний шип можно было облокотиться, за передний - ухватиться руками, а ноги пристроить на основании крыльев. Я услышала, как рядом едва слышно заскрежетало – наверно, Пламенеющий открыл потайную дверь. Легкий толчок – дракон медленно пошел. Судя по тому, как долго мы брели, у пещеры был и другой выход… А может, и не один. Остальное я не помню – заснула. Наверно, очень крепко, что не удивительно! Особенно после того издевательства с переодеваниями, которое устроил мне дракоша.
Жаль только, ничего не снилось – люблю интересные сны.

@темы: Стремящаяся ввысь, На злобу дня, рассказы

---

... Он пил меня как дорогое вино, смаковал всеми органами чувств. Царапал когтями спину, пробовал на вкус мои губы, впивался зрачками в мое тело и довольно и сыто улыбался мне в шею, когда я выгибалась дугой в его похожих на болевой захват объятьях, бессильно хватала рукам простыню, сжигала крыльями балдахин и срывалась на какой-то гортанный крик.
А на сладкое послевкусие он завернул меня, уже человека, в свои крылья, крепко прижал к себе и уснул на моем плече, щекоча мне нос своей встрепанной макушкой...

@темы: Стремящаяся ввысь, печатные зарисовки, мыслеобразы

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Отчет

Не знаю чем же меня так тянет это место. Что есть в нем такого что уже шестой или седьмой год я каждое лето мчусь туда, как угорелая и чуть ли не рыдаю, видя знакомый город... знакомый дом.. знакомый пляж... когда ныряю в знакомую воду.
На самом деле бестолковое лето получилось. Страшное лето. Жуткое лето. Если бы не принчипы, я бы закурила и нервно выкуривала бы сигарету за сигаретой, доставая дрожащими пальцами все новые.
Сдержалась. А потом и отпустило немного.
Когда окунулась в тепло.
Знаете что первое я вижу, когда поднимаюсь на свой этаж?

интеллектуальное слово

А это моя комнатка. Размеры: то ли три на три, то ли четыре на четыре

и мой дом. Страшный снаружи но добрый внутри

О! Великий и Ужасный. Забор.

И самое смешное что стоит же. И даже не первый год.

городок

Любимый вид

Синь

страшная хрень

главное - глубина. Самое оно для дайвинга

немного апокалипсиса

и я напоследок

Усе


Ах да. Для отчетности

@темы: Где нас нет, фотосет, воспоминания

---

Вот приехала сюда и никому я не нужна.
Все забыли про меня. Нет меня уже три дня.
Заперлась в квартире я.
И жду когда же меня вспомнят.

@темы: На злобу дня

---

Вот и кончился мой рай которым раем совсем не был.
Закончилось схождение с ума и вой в подушку.
Закончился пятидневный запой (но погуляла я слаавно)
Закончилась идеальный отдых в виде мозготрепки и таблеток
Закончилось море.
Закончилось солнце.
Закончился пляж.
Остались фотки покореженного забора и слова "хуй" на стенке.
ЭЭх.
Пить что то хочется.
В понедельник буду.

@темы: воспоминания

---

А Я НА МООООРЕЕ)))))))

---

Вольтер, как известно, вовсе не способен был работать, если дома не было кофе. За день он иногда выпивал 50 чашек кофе. Немногим ему уступал Оноре де Бальзак.

@темы: Ликбез

---

Первый роспуск.
Вот все нормальные люди начинают всегда с самого легкого.
А мне видите - ли с легкого не интересно.
Маш, когда я доплету твою фенечку, белая нитка станет черной.

@темы: На злобу дня

---

Все.
Интернет отрубят через полчаса.
Всем спокойной ночи и до встречи в августе

@темы: На злобу дня

---

Вы даже не представляете, насколько вы счастливы. Вы просто себе это не представляете, и не представите, пока не подойдет злой мужик с обухом и не долбанет вам этим обухом сзади по голове.
Люди они по факту должны быть все счастливы, хотя бы потому что они живут. Но нееет. Нет душе покоя.
То ты с парнем ссоришься. (Какоой кашмар! Да брось ты этого ушлепка и найди другого! Ах любишь? Любишь? тогда просто возьми, руки в кулаки сожми и сиди дня три - четыре. И через четыре дня вся твоя любовь уйдет в неведомые дали.)
То с родителями ( Родители, они всегда поймут, примут, и будут любить тебя такой, какая ты есть, со всеми твоими причиндалами и заморочками)
То просто жизнь не мила. Депрееессия у тебя! Блять. Да хуйня это, а не депрессия. Знаешь что такое депрессия? Знаешь? Рассказать?
У меня было. Когда меня шарахнуло, я завернулась в одеяло с головой, тихо ненавидела весь мир и читала книги. Неделю. Мама потом рассказывала, что хотела меня везти к психиатору, потому что я не реагировала на людей вообще. И взгляд у меня был... мертвый.
Но это тоже все хуйня. Просто хуйня и все.
И знаете что? Я сейчас счастлива. Ну и что, что меня трясет и я не знаю куда себя деть.
Это все фигня.
Не достойная рассмотрения.
И я не буду плакать. Не буду. Вот то что на глазах у меня, это просто соринка в глаз попала.
Я счастлива.
Счастливасчастливасчастливасчастливасчастлива.

Господи Боже, помоги, помоги мне вынести. Помоги, Господи, прошу тебя, Господи, пожалуйста. Умоляю, Господи

---

Вот так и начинают курить

@темы: На злобу дня

---

Что будет, если порвать небо? Из рваной раны будет литься кровь. Из рваного неба? Рваное небо-рваная рана. Небо плачет кровавыми слезами. Из рваной раны голубого неба выглянет чей то глаз и будет наблюдать за нами изпотишка. Чувствуете, из рваной дырки на нас дует ветром?
Облака-бинты замотают рваную рану толстым слоем. И кровь серым цветом будет набухать на бинтах-облаках.
А потом разорвутся ленты и кровь неба будет поливать землю, очищая.
Пресная кровь неба. Она умоет листочки, очистит воздух, оплачет людей.
И небо будет громом реветь от боли, плача ледяным градом.
Рваная рана покроется сукровицей - голубой коркой.
И кто-то будет наблюдать за нами из-за полупрозрачной пленки.
Присмотритесь, вон чья-то рука поправила занавески - облака. Видете?
Видете?

@музыка: Мельница

@темы: Тонкие грани, мыслеобразы

---

ниточки-ниточки... фенечки-фенечки.

@темы: немного радости